Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя.
Чьи-то души, бесследно
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.
Идут белые снеги...
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
Я не верую в чудо.
Я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.
И я думаю, грешный,—
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?
А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.
Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно —
для России я жил.
И надеждою маюсь —
полный тайных тревог, —
что хоть малую малость
я России помог.
Пусть она позабудет
про меня без труда,
только пусть она будет
навсегда, навсегда...
Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня.
Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои и чужие
заметая следы...
Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я...
Е.Евтушенко, 1965
Холодный Март забрался под кровать
и прячется, и дышит осторожно.
Просил меня его не выдавать,
он так хотел остаться в прошлом.
Ни ест, ни пьёт, молчание хранит,
скрывается, наверное, в обиде,
имеет очень странный вид —
таким его никто не видел.
Погода ухудшалась, как могла:
дожди, туманы вовсе надоели.
А Март — по эту сторону стекла
и так прожил до самого апреля.
Он выбрался — меня благодарил,
и улыбнулся на прощанье нежно…
Его и не было, и вроде бы он был,
а на окне расправился подснежник.
Костя Крамар
