Он жил один. Был тощ и нездоров,
Надсадно кашлял дымом самокрутки,
Но на деревне, в сотни две дворов,
Был первый балагур и прибаутник.
И с нами, "конопатыми", шутил.
Меня забавно называл пацанкой,
А если выпадало по пути –
Подсаживал верхом на Атаманку.
И с высоты пастушьего седла
Смотрела я, счастливая малявка,
Как покататься очередь росла –
Бежали рядом Колька, Мишка, Славка...
Он был один у нас – наш общий дед,
У сельской ребятни шестидесятых,
Чьи деды из военных давних лет
Смотрели с рамок под божницей в хатах.
Свистульки вырезал нам из ольхи,
Сбивал ходули каждому по росту,
Воробушка, что выпал со стрехи,
Он возвращал в гнездо – легко и просто.
Запомнилась шершавая ладонь –
Он гладил нас по встрёпанным макушкам,
И тяжкий вздох, как приглушённый стон:
"Бездедовщина... Эх, едрит на мушку!"
Но раз в году, когда фронтовики
Победным майским днём при всём параде
Шли в сельский клуб, сидел он у реки,
Потом надолго запирался в хате.
Все знали: на войне он был в плену,
А после "искупал вину" в ГУЛаге.
Вернулся – не застал в живых жену,
Лишь дом пустой тулился у оврага.
И умер он в одну из годовщин
Им так и не заслуженной Победы.
Не дотянул всего лишь год один
До весточки, мотавшейся по следу,
Что орден боевой ещё с войны
Героя поджидал в архивах где-то.
И нет ничьей, как водится, вины...
И человека...
Человека – нету.
Галина Аверо-Беспалова
