Знаешь, Мэри,
в моей голове
звери.
Они бы тебя
съели,
если бы я разрешил.
Но я их гоню из прерий,
на ключ закрываю двери.
Сидят на цепях звери,
на ржавых цепях души.
А звери мои
ночью,
рвут кожу и плоть
в клочья.
И каждый их клык заточен.
Играют на струнах жил.
Но
все-таки,
между прочим,
/пусть я и
обес
точен/,
ты вся,
до ресниц и точек -
причина того, что я жив.
Беги от меня, Мэри,
/прижмись же ко мне теснее/.
Спасайся скорей, Мэри,
/ничто тебя не спасет/.
Коснувшись тебя, Мэри,
попробовав раз,
звери,
живущие в моем теле,
хотят еще и еще.
Ты знаешь, Мэри,
есть истина в вине и теле,
религии и постели.
Но я отыскал в тебе.
И пусть сегодня
другой одеяло грею,
но спят мои злые звери,
тебя видя в каждом сне.
Поверь,
я больше не буду зрителем,
скрываясь в своей обители,
до самых последних дней.
Я прилечу с Юпитера,
в квартиру твою
Мэри,
стань укротительницей
моих
диких
зверей.
Джио Россо
У нас говорят, что, мол, любит, и очень,
Мол, балует, холит, ревнует, лелеет…
А помню, старуха соседка короче,
Как встарь в деревнях, говорила: жалеет.
И часто, платок, натянувши потуже
И вечером в кухне усевшись погреться,
Она вспоминала сапожника-мужа,
Как век он не мог на неё насмотреться.
– Поедет он смолоду, помнится, в город,
Глядишь – уж летит, да с каким полушалком!
А спросишь: чего, мол, управился скоро?
Не скажет… Но знаю… меня ему жалко…
Зимой мой хозяин тачает, бывало,
А я уже лягу, я спать мастерица,
Он встанет, поправит на мне одеяло,
Да так, что не скрипнет под ним половица.
И сядет к огню в уголке своём тесном.
Не стукнет колодка, не звякнет гвоздочек…
Дай Бог ему отдыха в царстве небесном! –
И тихо вздыхала: – Жалел меня очень.
В ту пору всё это смешным мне казалось,
Казалось, любовь, чем сильнее, тем злее,
Трагедии, бури… Какая там жалость!
Но юность ушла. Что нам ссориться с нею?
Недавно, больная бессонницей зябкой,
Я встретила взгляд твой – тревога в нём стыла.
И вспомнилась вдруг мне та старая бабка, –
Как верно она про любовь говорила!
Ирина Снегова
я эту осень больше не ревную —
от недостатка мне не сделалось больней.
на ключ закрыв тяжёлую входную,
прощался с домом ради встречи с ней.
я выходил дышать её парфюмом
на рандеву в один и тот же сквер,
но возвращался мрачным и угрюмым —
опять в глухой привычный интерьер.
журнальный стол, наличие дивана,
горячий ноутбук для прозы и стихов
не в силах заменить осеннего тумана
и беспорядочно бегущих облаков,
опавших листьев, влаги на аллеях
и подозрительной, но важной тишины…
сберечь такую осень не сумею,
но отпускаю в ожидании зимы.
___
я эту осень больше не ревную —
от недостатка мне не сделалось больней.
на ключ закрыв тяжёлую входную,
я выходил, чтоб навсегда проститься с ней.
Костя Крамар
Год сорок первый. Июнь. Ожиданье
Счастья, которое будет потом.
Та, что ждала паренька на свиданье,
Встала у зеркала в платье простом.
Шёл он к любимой, признанье готовя –
Как от смущенья слова не забыть?
Всё на планете светилось любовью,
Всё было так, как должно было быть –
Лето, котёночьи льнувшее к детям,
Солнце, дразнившее днём фонари...
Этот июнь был его двадцать третьим -
Что может быть не таким в двадцать три?
Только беда, что грозила Отчизне,
Только беда, что не ходит одна.
Жирная линия чёрным по жизни:
Двадцать второе июня. Война.
...Май. Ликование. Год сорок пятый.
Жизнь поделилась на «до» и «потом».
Та, что ждала возвращенья солдата,
Встала у поезда в платье простом.
Дождь ей на плечи застенчиво капнул,
Будто бы знал, что творится внутри...
Это она постарела внезапно,
А пареньку до сих пор двадцать три.
Алина Серегина